Каллиграфия

...слезы на красивом лице молодой коровы…

А. Нудельман

Схызу надоели тупые, усиженные слепнями коровьи морды, не выражающие ничего, даже равнодушия. К тому же его блеклые глаза без век перенапряглись под прямыми лучами солнца и теперь мучительно болели. Он хотел было превратиться из ужа в одуванчик — у того хотя бы нет глаз, — но тогда он непременно тут же попал бы между жерновами зубов одной из этих непрерывно жующих тварей.
— Зачеркни ты их, — простонал Схыз, поворачивая голову к висящему на заборе Холсту.
Но Холст не слышал: он нарочно выбрал себе такую форму без единого органа чувств, чтобы хоть ненадолго отвлечься от всего и просто повисеть, посохнуть на солнышке.
— А ну тебя, — обиженно прошипел Схыз и отполз подальше от подошедшего слишком близко заметно больного быка с пролысинами в клочковатой рыжей шерсти, перемазанной засохшим навозом. — Я сам все зачеркну!
И в ту же минуту все коровы жалобно замычали, запрокидывая треугольные головы, как будто для того, чтобы легче было выпустить через горло внезапно прорезавшую всех изнутри боль. Те, что не лежали еще, подкосили ноги и с шумом опустили большие прямоугольные тела на вянущую на глазах траву. Из зачеркнутого неба хлынул дождь. Забор покосился, Холст соскользнул наземь и очнулся. В тот же момент поверх небрежного Схызиного зачеркивания лег и его штрих. Все надуманное — и скот, и трава, и змеиное тело Схыза, и солнце, и даже небо — стало опадать, как пена, и скоро исчезло. Только Холст почему-то остался холстом, хотя теперь он, конечно, все видел и слышал.
— Ну, что будем писать теперь? — со скукой спросил он Схыза.
Схыз неопределенно булькнул и, наверное, в одном из измерений пожал плечами.
— А давай — ничего, — неуверенно предложил он наконец.
— Это как?
— Ну, оставим чистый белый лист. Зачем пачкать-то?
— А как это будет называться? — заинтересованно спросил Холст.
— Нирвана, — не сразу и все так же неуверенно сказал Схыз.
— Здорово, — восхитился Холст. И исчез.
— Ну что ты будешь делать? — воскликнул Схыз. — Нет, ты совершенно несносен.
И он стал с остервенением писать что-то очень-очень сложное.
Вроде человеческого пальца. Безымянного.

21 ноября 1992